Неточные совпадения
Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев,
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись
глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.
Глубоко в кресле
сидел компаньон Варавки по изданию газеты Павлин Савельевич Радеев, собственник двух паровых мельниц, кругленький, с лицом татарина, вставленным в аккуратно подстриженную бородку, с ласковыми, умными глазами под выпуклым лбом. Варавка, видимо, очень уважал его, посматривая в татарское лицо вопросительно и ожидающе. В ответ на возмущение Варавки политическим цинизмом Константина Победоносцева Радеев сказал...
В другой раз он попал на дело, удивившее его своей анекдотической дикостью. На скамье подсудимых
сидели четверо мужиков среднего возраста и носатая старуха с маленькими глазами, провалившимися
глубоко в тряпичное лицо. Люди эти обвинялись в убийстве женщины, признанной ими ведьмой.
Алина в расстегнутой кофте,
глубоко обнажив шею и плечо,
сидела в кресле, прикрыв рот платком, кадык ее судорожно шевелился.
Самгин внимательно наблюдал,
сидя в углу на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая,
глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти на стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова...
Слово было жестоко; оно
глубоко уязвило Обломова: внутри оно будто обожгло его, снаружи повеяло на него холодом. Он в ответ улыбнулся как-то жалко, болезненно-стыдливо, как нищий, которого упрекнули его наготой. Он
сидел с этой улыбкой бессилия, ослабевший от волнения и обиды; потухший взгляд его ясно говорил: «Да, я скуден, жалок, нищ… бейте, бейте меня!..»
Не все резв, однако ж, ребенок: он иногда вдруг присмиреет,
сидя подле няни, и смотрит на все так пристально. Детский ум его наблюдает все совершающиеся перед ним явления; они западают
глубоко в душу его, потом растут и зреют вместе с ним.
Она немного отдохнула, открыв все Райскому и Тушину. Ей стало будто покойнее. Она сбросила часть тяжести, как моряки в бурю бросают часть груза, чтоб облегчить корабль. Но самый тяжелый груз был на дне души, и ладья ее
сидела в воде
глубоко, черпала бортами и могла, при новом ожидаемом шквале, черпнуть и не встать больше.
Обращаясь от двора к дому, Райский в сотый раз усмотрел там, в маленькой горенке, рядом с бабушкиным кабинетом, неизменную картину: молчаливая, вечно шепчущая про себя Василиса, со впалыми глазами,
сидела у окна, век свой на одном месте, на одном стуле, с высокой спинкой и кожаным,
глубоко продавленным сиденьем, глядя на дрова да на копавшихся в куче сора кур.
Ни Маркс, ни Бюхнер никогда не
сидели глубоко в русской душе, они заполняли лишь поверхностное сознание.
Глубоко оскорбленная, она села под окошко и до глубокой ночи
сидела не раздеваясь, неподвижно глядя на темное небо.
Помню я, что еще во времена студентские мы раз
сидели с Вадимом за рейнвейном, он становился мрачнее и мрачнее и вдруг, со слезами на глазах, повторил слова Дон Карлоса, повторившего, в свою очередь, слова Юлия Цезаря: «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия!» Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по зеленой рюмке и
глубоко разрезал себе руку.
Под бельэтажем нижний этаж был занят торговыми помещениями, а под ним,
глубоко в земле, подо всем домом между Грачевкой и Цветным бульваром
сидел громаднейший подвальный этаж, весь сплошь занятый одним трактиром, самым отчаянным разбойничьим местом, где развлекался до бесчувствия преступный мир, стекавшийся из притонов Грачевки, переулков Цветного бульвара, и даже из самой «Шиповской крепости» набегали фартовые после особо удачных сухих и мокрых дел, изменяя даже своему притону «Поляковскому трактиру» на Яузе, а хитровская «Каторга» казалась пансионом благородных девиц по сравнению с «Адом».
Это сообщение меня поразило. Итак — я лишился друга только потому, что он поляк, а я — русский, и что мне было жаль Афанасия и русских солдат, когда я думал, что их могут убить. Подозрение, будто я радуюсь тому, что теперь гибнут поляки, что Феликс Рыхлинский ранен, что Стасик
сидит в тюрьме и пойдет в Сибирь, — меня
глубоко оскорбило… Я ожесточился и чуть не заплакал…
В школе мне снова стало трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя
сидеть рядом со мной. Помню, как
глубоко я был обижен этой жалобой и как трудно было мне ходить в школу после нее. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпье.
Бить из ружей их трудно, потому что сурки
сидят над самою норою и, будучи даже смертельно ранены, падают прямо в нору и успевают залезать в нее так
глубоко, что их не достанешь, а разрывать нору много хлопот.
Молодые люди оставались в саду. Студент, подостлав под себя свитку и заломив смушковую шапку, разлегся на траве с несколько тенденциозною непринужденностью. Его старший брат
сидел на завалинке рядом с Эвелиной. Кадет в аккуратно застегнутом мундире помещался с ним рядом, а несколько в стороне, опершись на подоконник,
сидел, опустив голову, слепой; он обдумывал только что смолкшие и
глубоко взволновавшие его споры.
Глубоко изумленный Тоцкий пожимал плечами; почти только он один и
сидел, остальная толпа вся в беспорядке теснилась вокруг стола.
В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен был: у него перед письменным столом
сидела,
глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась.
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и
глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который
сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.
Канарейка в воде! — это меня удивило, но, осмотрев, увидел, что в бутылке дно широко и вдавлено
глубоко в середину, так что канарейка свободно могла влетать туда и
сидеть.
— Лучше всего, когда он к вам придет, — подхватила вдруг Марья Тимофеевна, высовываясь из своего кресла, — то пошлите его в лакейскую. Пусть он там на залавке в свои козыри с ними поиграет, а мы будем здесь
сидеть кофей пить. Чашку-то кофею еще можно ему послать, но я
глубоко его презираю.
Она
глубоко вдыхает в себя ароматный воздух ночи, а около нее
сидит ее избранник, такой, каким проезжий живописец изобразил отца на юном портрете масляными красками…
Я еду с хозяином на лодке по улицам ярмарки, среди каменных лавок, залитых половодьем до высоты вторых этажей. Я — на веслах; хозяин,
сидя на корме, неумело правит,
глубоко запуская в воду кормовое весло; лодка неуклюже юлит, повертывая из улицы в улицу по тихой, мутно задумавшейся воде.
Воздух был благораствореннейший; освещение теплое; с полей несся легкий парок; в воздухе пахло орешиной. Туберозов,
сидя в своей кибитке, чувствовал себя так хорошо, как не чувствовал давно, давно. Он все
глубоко вздыхал и радовался, что может так
глубоко вздыхать. Словно орлу обновились крылья!
Марта побежала из комнаты. Вершина даже не посмотрела за нею: она привыкла принимать спокойно Мартины угождения, как нечто должное. Она
сидела покойно и
глубоко на диване, пускала синие дымные клубы и сравнивала мужчин, которые разговаривали: Передонов — сердито и вяло, Мурин — весело и оживленно.
У ворот на лавочке
сидел дворник в красной кумачной рубахе, синих штанах и босой. Как всегда, он
сидел неподвижно, его широкая спина и затылок точно примёрзли к забору, руки он сунул за пояс, рябое скучное лицо застыло, дышал он медленно и
глубоко, точно вино пил. Полузакрытые глаза его казались пьяными, и смотрели они неотрывно.
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него
сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали
глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Кожемякин тоскливо оглянулся: комната была оклеена зелёными обоями в пятнах больших красных цветов, столы покрыты скатертями, тоже красными; на окнах торчали чахлые ветви герани, с жёлтым листом;
глубоко в углу, согнувшись,
сидел линючий Вася, наигрывая на гармонии, наянливо и раздражающе взвизгивали дисканта, хрипели басы…
Егорушка еще не знал этого, и, прежде чем каша была съедена, он уж
глубоко верил, что вокруг котла
сидят люди, оскорбленные и обиженные судьбой.
Войницкий. Двадцать пять лет я вот с этою матерью, как крот,
сидел в четырех стенах… Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному. Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились тобою, с благоговением произносили твое имя; ночи мы губили на то, что читали журналы и книги, которые я теперь
глубоко презираю!
Отец, когда я пришел к нему,
сидел глубоко в кресле, с закрытыми глазами. Его лицо, тощее, сухое, с сизым отливом на бритых местах (лицом он походил на старого католического органиста), выражало смирение и покорность. Не отвечая на мое приветствие и не открывая глаз, он сказал...
Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня, но они
глубоко заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря новейшим романам, это уже пошлое лицо пугало и пленяло ее воображение. Она
сидела, сложа крестом голые руки, наклонив на открытую грудь голову, еще убранную цветами… Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел. Она затрепетала…
Я ловлю себя на этих мыслях и стараюсь убедить себя, что они случайны, временны и
сидят во мне не
глубоко, но тотчас же я думаю...
Я часто так во сне тебя видала,
Как ты теперь у ног моих
сидишь;
Во сне я так в глаза тебе глядела,
И было в них темно и
глубоко;
И мне хотелось глубже в них вглядеться,
И я в них дна не находила; мне
Казалося, что в пропасть я гляжу;
И страшно было, и так сладко вместе!
Что, если и теперь я вижу сон?
Сашка действительно прекрасный пловец и нырок. Бросившись на одну сторону лодки, он тотчас же
глубоко в воде заворачивает под килем и по дну плывет прямехонько в купальню. И в то время, когда на лодке подымается общая тревога, взаимные упреки, аханье и всякая бестолочь, он
сидит в купальне на ступеньке и торопливо докуривает чей-нибудь папиросный окурок. И таким же путем совершенно неожиданно Сашка выскакивает из воды у самой лодки, искусственно выпучив глаза и задыхаясь, к общему облегчению и восторгу.
Фрака не было ни одного в целом театре, кроме оркестра, куда иногда и я приходил; остальное же время я стоял или
сидел за кулисами, но так
глубоко, чтобы меня не могли увидеть из боковых лож.
Вот яд, последний дар моей Изоры.
Осьмнадцать лет ношу его с собою —
И часто жизнь казалась мне с тех пор
Несносной раной, и
сидел я часто
С врагом беспечным за одной трапезой,
И никогда на шепот искушенья
Не преклонился я, хоть я не трус,
Хотя обиду чувствую
глубоко...
И привёл меня в маленькую комнатку,
сидит там на диване в углу седой старичок в зелёной рясе, кашляет, лицо измождённое, глаза строгие и посажены
глубоко под лоб.
Ильич в своем угле
сидел на кровати, дико смотрел кругом себя и улыбался своею виноватою и
глубоко несчастною улыбкой. Он долго ничего не отвечал.
Но уже давно никто так
глубоко, до волнения, не интересовал его, как этот растерзанный, хриплый, пьяноватый общеармейский штабс-капитан. Целый день Щавинский не отпускал его от себя. Порою,
сидя бок о бок с ним на извозчике и незаметно наблюдая его, Щавинский думал решительно...
Она
сидела глубоко в старинном кресле, закрыв глаза, а он тихо ходил по комнате, из угла в угол.
На одном из сундуков, которые успели вытащить,
сидел Семен, рыжий мужик с большим носом, в картузе, надвинутом на голову
глубоко, до ушей, в пиджаке; его жена лежала лицом вниз, в забытьи, и стонала.
Меркулов
сидит, сгорбившись, переплетя ноги за табуретную перекладину и
глубоко вдвинув руки в рукава шинели.
Самолюбивый мальчик,
глубоко оскорбленный всем этим, дулся,
сидел в углу, смотрел исподлобья.
Орлову было лет под тридцать. Нервное лицо с тонкими чертами украшали маленькие тёмные усы, резко оттеняя полные, красные губы. Над большим хрящеватым носом почти срастались густые брови; из-под них смотрели всегда беспокойно горевшие, чёрные глаза. Среднего роста, немного сутулый от своей работы, мускулистый и горячий, он, долго
сидя на розвальнях в каком-то оцепенении, рассматривал раскрашенную стену,
глубоко дыша здоровой, смуглой грудью.
А неуклюжие, черные, как гагары, монастырские лодки всегда были привязаны к кольям саженях в пятнадцати от берега, потому что с берега далеко шла песчаная отмель, а черные лодки
сидели очень
глубоко в воде и не могли приставать к берегу.
Сидел он молча, часто и
глубоко вздыхал, а немногие ответы на вопросы давал отсырелым, пещерным голосом.
Приехав домой, следователь застал у себя доктора Тютюева. Доктор
сидел за столом и,
глубоко вздыхая, перелистывал «Ниву».
Он видит, няня в уголке
Сидит на старом сундуке
И спит
глубоко, и порой
Во сне качает головой;
На ней, предчувствием объят,
На миг он удержал свой взгляд
И мимо — но послыша стук,
Старуха пробудилась вдруг,
Перекрестилась, и потом
Опять заснула крепким сном,
И, занята своей мечтой,
Вновь закачала головой.